анон заранее просит прощения за какие-либо исторические неточности, не особо удавшийся ангст, и, быть может, оос-ного ваню
538 слов
часть перваяЯ жил на этом свете долго, - пусть и не дольше тебя, но поверь, достаточно долго - и до сих пор не понимаю лишь одного.
Что заставило тебя думать, что страна, чьи границы выходят к Тихому океану, покориться жалкому клочку земли вроде тебя? Что натолкнуло тебя на мысль, что оказавшись после стольких лет бесчисленных поражений под опекой умелого полководца, ты сможешь разом покорить всю Европу? И главное, почему среди всех этих гениальных открытий в твою светлую голову не утрудилась прийти мысль о том, что ты в два счёта отморозишь свою французскую задницу на моем бескрайнем севере?
И ты даже не представляешь, как смешон со своей миллионной армией, с трудом переступающей не столько сквозь мои бесконечные сугробы, сколько через собственную гордость. Вот этим ты решил напугать меня?
Ты правда думаешь, что эти болваны смогут взять Москву?
Дело не в том, сколько у тебя людей, оружия или тщеславия - и даже не в том, насколько хорош твой генерал. Дело в том, что я не покоряюсь - особенно таким, как ты. И я не хочу сейчас вспоминать татаро-монгольское иго - это было давно, а я был молод.
Но тебе, разумеется, плевать - гордыня в своем безумии не щадит никого, в том числе и нации. Если ты решился идти на мою столицу, то разум тебе ни к чему.
Возможно, твоя гордыня заразила и меня - потому что какой-то крупицей сознания я понимаю, что вся моя надежда - на Кутузова и какие-то жалкие остатки армии. А всем остальным своим существом я понимаю, что русские не сдаются. Что я не сдаюсь. Даже несмотря на то, что мне пришлось отступить - и отступить, пожалуй, способом самым гнусным - без боя. Но какой был бы смысл в этом бое?
часть вторая Интересно, сколько же простоял на морозе твой ненаглядный Наполеон, продрогнув насквозь в своем императорском мундире, выжидая, когда ему преподнесут ключи от Москвы? Моей Москвы? Смешно, Франциск, право, сме-шно! Если бы здесь и остался кто-то, кроме меня, чтобы вынести тебе ключи - ты бы все равно их не получил. Но здесь только я, факел, и мои хрупкие деревянные постройки. Я даже не знаю, сколько ожогов останется на моем сердце - но оно останется моим.
И я поджигаю Москву.
Я не жалею ни дерева, ни огня - хотя в груди начинает неприятно колоть после первого же сгоревшего амбара. Но это, в каком-то смысле, даже приятно - все ещё чувствовать связь с Москвой. Чувствовать, что есть я и мое сердце, а есть Петербург и царские прихоти. Сначала горит Китай-город - горит на глазах твоего полководца, наблюдающего за этим чудным зрелищем с Боровицкого холма. И, угадай что, Франциск? Нет, угадай!
Он бежит из Кремля. Пешком. Пробираясь через незнакомые ему села, кладбища и переулки. Заблудившись и едва не сгорев, к вечеру он кое-как добирается до Петровского дворца.
Разумеется, вы рассержены, и чего вы только не делаете в своей злобе - расстреливаете горожан, приказываете доставлять провизию на моих людях вместо лошадей, а в моих церквях устраиваете конюшни - но это только лишь злоба, злоба поверженных людей, которые отказываются признаться в этом самим себе. Вы боитесь признаться себе даже в том, что вам придется уехать с первыми же заморозками. Какая жалость - нежная французская кожа не выдерживает русских холодов.
На моей земле поверженным делать нечего, и ты знаешь это. Мое остается моим, Франциск.
читать дальшеИван шёл и шёл, спотыкаясь и сжимая в руках отполированное древко французское ружья. Взгляд слепо скользил по лицам, земле и небу. Армия отступала, а ему, казалось, было всё равно. Они уже прошли Смоленск и закрепились в Бородино - небольшом посёлке. Битва у Шевардинского редута совсем истощила силы Российской империи, и только доплётшись до лагеря, Брагинский тихо поприветствовал генерала и прошёл к себе. Рухнув на кровать, Иван покрепче прижал к себе ружьё и беззвучно заплакал.
Он никогда не любил войны. Все они были грязью, кровью и злобой. А по возвращении были отчаяние и слёзы. И их было гораздо больше, чем радости. Счастья после войн не было никогда. И всё же... всё же ему казалось, что любовь Франциска окажется сильнее, чем его желание подчинить себе Россию. Сжав в руках ружьё посильнее, Иван дрожащими губами коснулся холодного металла, и громко, горько застонал от нахлынувших воспоминаний. О том, как Франциск, нежно улыбаясь, поправлял ему волосы. О том, как любил губами подбираться к его губам и выцеловывать шею. О том, как приятно пахла одежда Бонфуа, и как красивы были его пальцы, когда наигрывали вальсы и романсы для "его прекрасного Эвана". О том, как захлёбываясь слезами и раздирая грудь от невыносимой боли, Иван появился однажды дома и отрезал тупым ножом успевшие отрасти волосы под самый корень. О том, как сердце впервые разорвало грудную клетку, и как Россия с силой вдавливал его обратно, лишь бы оно не переставало биться.
Он пролежал в постели до тех пор, пока за ним не зашёл главнокомандующий. Молча посмотрев на Россию, он покачал головой и вышел наружу. Напоследок, в дверях, прозвучало короткое "выдвигаемся".
***
Битва под Бородино началась лихорадкой. Как только раздались первые выстрелы, Иван побледнел и замер на месте. Отряженная на охрану четвёрка гвардейцев замерла перед Российской империей, не давая смотреть ему на то, что творилось на поле боя. Французов было много. Слишком. Они то вырывались вперёд, то снова отступали. Русские держались только на упрямстве и на вере. Уголки губ у Брагинского то и дело съезжали вниз, когда очередной солдат с улыбкой на губах и воплем "за родину!" погибал и проливал свою кровь. Но больше всего его волновало не это. Он беспокойным взглядом искал Франциска, и руки то и дело оказывались у него на груди, прямо напротив сердца. Эта битва всё продолжалась и продолжалась. Ивану было плохо, больно. В конце-концов он не выдержал, и с криком ломанулся в самую гущу боя. В руках ружьё - давно бесполезное, в глазах слёзы, а тело в чужой и своей крови. На мгновение он выскочил из круговерти битвы и столкнулся нос к носу с самим Бонфуа. Они молчали. - Эван, - хрипло произнёс француз. Улыбнулся и протянул руку вперёд, но Иван отдёрнулся, словно ошпаренный, и посмотрел на Францию ошеломлённым взглядом. - Эван, звёздочка, - потерянно продолжил Бонфуа. Он с каким-то болезненным интересом рассматривал свою руку, от которой в такой испуге отодвинулся Россия. - Прос... - Не надо! - вскрикнул Брагинский. Голос у него при этом был звонким и чистым. - Не надо, Франциск... не нужно... - Я не хотел! Меня заставили, Эван! - вдруг зачастил француз. Он сделал несколько шагов вперёд, но Россия снова от него отодвинулся, следя за чужими движениями настороженным взглядом. - Ты же знаешь, как это бывает! Нас так легко заразить идеями, они как вирус растут с голове! И от них не избавиться, пока хотя бы один человек из твоего народа об этом думает или знает!!! Я не могу ничего сделать! Не могу!! Франция упал наколени и смотрел на Брагинского лихорадочным взглядом. Казалось, он даже не осознавал, что они сейчас находятся на поле битвы. Выглядел Бонфуа понуро и отчаянно. Иван улыбнулся. - Я тебя прощаю, - просто сказал он. Франциск замер и медленно поднял взгляд. - Да. Прощаю... - прошептал Россия, и, развернувшись, побежал прочь.
***
- Иван, вы точно уверены? - ещё раз спросил главнокомандующий. - Если мы соберёмся, то ещё сможем... - Нет. Мы отступаем, - холодно отрезал Брагинский, и посмотрел, как уходят люди из самого сердца России. Его сердца. Немного помедлил, и перевёл холодный взгляд на генерала. - И ещё кое-что... Передайте Александру, что в связи со сложившейся ситуацией, я решил, что самым правильным решением будет...
Положив первую горящую ветвь в деревянный дом, Иван улыбнулся. - Вот так-то, Франциск, - прошептал он потрескавшимися губами. - Прощаю. В конце-концов, попробовать выжечь любовь к Бонфуа таким радикальным методом ему никто не мог запретить. И через несколько часов Москва пылала. А сердце продолжало биться - тук-тук, тук-тук, тук-тук.
538 слов
часть первая
не з.
читать дальше
всё очень понравилось, браво)